Портрет новобрачных, который хранится в семье Залегаевых, занимая центральное место над старинным буфетом с башенками из красного дерева, поражает взгляд особой поэтической таинственностью, присущей многим старым фотографиям и ушедшей из новых технологий. Двое молодых людей приятной наружности склонились головами друг к другу. Волосы старательно уложены: у нее – в волнистые, заколотые в нескольких местах пряди, у него – в фантастическим образом заломленный над высоким лбом начес. Добрые, но чем-то тревожащие лица. В глазах – словно какое-то предчувствие.
Если спросить хозяйку, дородную Анну Михайловну, кто это, она театрально помолчит, затем вздохнет и наконец ответит:
- Это последний снимок моих деда и бабки.
- А почему последний? – возникнет невольный вопрос. – Они отказывались сниматься?
- Нет, просто они после этого умерли, - пояснит хозяйка.
И, если у нее будет настроение и не будут мучить ревматические боли, и, к тому же, ей приглянется гость, расскажет историю.
Молодые люди, расскажет она, поженились в далеком 1921 году, когда в отдельных местах еще догорали отблески гражданской войны. Ее звали Марья, его – Ипполит. Но день для свадьбы был выбран неудачно - 31 октября. Впрочем, о том знали старики, молодым же дела не было до каких-то предрассудков. Тем более, Марья уже ждала ребенка, и откладывать было некуда.
Бабушка пыталась ей втолковать, что у многих народов с незапамятных времен считалось, что день 31 октября, знаменующий переход от осени к зиме, был тем временем, когда души умерших временно возвращаются в свои былые жилища, чтобы набраться тепла перед долгой зимой. В это время также якобы в воздухе снуют ведьмы, а по земле – феи и всякого рода домовые. Позже на языческий «день мертвых» лег праздник Дня всех святых, или Хэллоуин, когда, чтобы отогнать нечистую силу, надо было жечь костры и шуметь. Но кто будет слушать бабушкины наставления, когда в крови бурлят гормоны и так хочется побыстрее вступить во взрослую жизнь. Тем более в то время, когда каждый день мог изменить всё.
Отпраздновав скромную свадьбу, отправились к родственникам в Зеленый Дол.
Составы в то неспокойное время двигались битком набитые, люди толпились даже на крышах, рискуя свалиться либо снести себе головы, когда поезд проходил под мостом (что не раз случалось). Залезли на крышу и молодята.
Когда паровоз остановился на какой-то станции, с противоположной стороны подошел другой состав. От скуки они стали разглядывать его пассажиров и вдруг обмерли, ибо на краю одной из крыш увидели… самих себя. Если бы видение предстало взору лишь одного из супругов, то они сочли бы его галлюцинацией. Но двойников видели оба. Те же черты лица, те же волосы. Это не были зеркальные копии. «Двойники» были одеты по-иному, по-городскому, сидели иначе и в полной изоляции от других; она, припав к плечу своего спутника, о чем-то говорила ему. Замерев, Ипполит и Марья с неотрывным вниманием, словно загипнотизированные, наблюдали за собственным отражением. Никого, кроме двойников, на крыше того вагона больше не было, словно люди не решались приблизиться к чему-то, что выходило за рамки их понимания.
Потом состав тронулся, и парочка медленно поплыла, по-прежнему занятая исключительно друг другом. Было что-то странное в ее положении, но лишь позже Ипполит и Марья поняли, что именно: сидевшие не качались и не подпрыгивали в такт движению поезда, а словно плыли над ним. На их вагоне было написано 22. «Неужели так много вагонов в этом поезде?», - пришла в голову мысль. Стали считать, но дошли лишь до 15-го.
Паровоз дал последний гудок и скрылся в мареве черного дыма.
Прибыв на место, молодята рассказали о странном видении тетке, владевшей небольшим хутором, думая позабавить ее. Но та, выслушав до конца, всплеснула руками.
- Не к добру это, - выдохнула, отгоняя свиней прочь.
- Почему? – удивились супруги.
- Плохо это – видеть своих двойников, - стояла на своем тетка. А почему, объяснить не могла.
Прошло несколько месяцев, наступил 1922 год. Марья была уже на сносях, а Ипполит устроился в Екатеринославе текстильщиком на ткацкой фабрике. Жили в рабочей слободе мирно и в какой-то мере счастливо, пока не наступило 22 марта.
Никто так и не узнал, что именно произошло в тот день. Ночью соседи услышали душераздирающие крики, но посчитали, что принадлежат они роженице, тем более, что накануне была вызвана повитуха. Так оно и было. Когда же утром из квартиры никто не вышел, а детский плач не давал никому покоя, вызвали милицию. На стук никто не ответил. Взломали двери, и глазам вошедших предстала жуткая картина. На полу с раскроенным черепом в луже крови лежал Ипполит, на кровати, тоже вся в крови, раскинулась Марья, рядом с которой верещал ребенок. В углу без дыхания лежала повитуха.
Версий возникло несколько. Вначале подозревали владельца дома, у которого семья снимала жилье. Он давно уже подбивал клинья к юной красавице, предлагая ей оставить мужа и обещая хорошее содержание. Но в тот день владелец был в гостях, где остался ночевать. Другая версия в злодеянии обвиняла самого мужа-ревнивца. Возможно, предполагало следствие, между супругами возникла ссора, и кто-то (повитуха или сама роженица) нанес ему смертельный удар. Но перед тем он успел ранить жену, к утру истекшую кровью. Повитуха же, скорей всего, умерла от испуга. Ну и наконец, со счетов не сбрасывали и забравшихся в комнату воров, которых спугнули начавшиеся роды, разбудившие хозяев. В пользу этой версии говорили раскиданные по квартире вещи.
Ребенка (это был мальчик) усыновила тетка, забрав его к себе на хутор. Она рассказывала, что однажды в саду будто бы увидела тени Марьи и Ипполита, и не стала искушать судьбу. Наскоро собрав вещи и подхватив племянника, уехала в город, попросив у родственников приюта. На другой день на хутор заявились комиссары с декретом о раскулачивании. Но никого там не нашли.
Мальчик вырос. В грозные сороковые, когда позвала Родина, пошел на фронт. И в одном из писем, присланных тетке в 1944 году, рассказывал о том, как однажды, ожидая начала атаки, вжавшись всем телом в стылую землю, повернул вправо голову и вдруг увидел в пустом соседнем окопе… себя. В каске, с винтовкой в руке, что-то безмолвно орущего. Потрясение было таким, что после окончания боя он написал единственное в своей жизни стихотворение, которое кончалось словами:
… И, чеку сжимая зубами,
Лежал, ни о чем не скорбя.
И рядом, в разверзнутой яме
Я видел убитым себя.
Можно представить, как перепугалась бедная тетя, с каким волнением с тех пор подходила каждый раз к двери, когда почтальон стучал в нее костяшками пальцев, со дня на день ожидая зловещей похоронки. Но она так и не пришла. А спустя два года вернулся домой и Михаил Ипполитович, целый и невредимый.
- Как же ты сумел? – ахнула тетя, обнимая ставшего ей сыном племянника. – Ведь ты видел… видел… ну, тогда… в окопе…
- А я помолился, - шепнул он ей. – Так, как ты учила меня. И тихо-тихо, чтобы никто не услышал. Но лучше бы я этого не делал.
В том бою случайно залетевшим в тыл снарядом убило его друга, фронтового писаря Вовку. И никакими словами нельзя было разубедить Михаила в том, что этот снаряд предназначался на самом деле ему. Он считал, что траекторию отклонило произнесенное в нужный момент заклинание, и орудие смерти в итоге залетело не туда. Михаил так и жил с чувством вины. А в снах ему часто снился одиноко сидящий в окопе и безмолвно орущий (от боли или предчувствия смерти) солдат.
Его дочь Анна, появившаяся на свет после войны, помнит крики, которые часто по ночам доносились из комнаты отца. Измученный тревожными снами, он и умер во время одного из них. Тихо и незаметно. Просто не проснулся. Было ему тогда всего 35.
– У нас все рано умирали. И при странных обстоятельствах, - вздохнет напоследок Анна Михайловна. - Видимо, не стоило бабушке и дедушке жениться 31 октября.
Любовь РОМАНЧУК
Если вы были очевидцем или участником странного явления или увидели НЛО, если с вами приключилась необычная история, звоните по тел. (056) 374-34-27 или пишите на электронную почту: roman-chuk@rambler.ru
